17 июля в пять часов пополудни Шервуд был принят Александром в Каменноостровском дворце. Позвав Шервуда в кабинет, царь запер за ним двери. «Первое, что государь меня спросил, — вспоминает это свидание Иван Васильевич, — того ли Шервуда я сын, которого он знает, и который был на Александровской фабрике. Я ответил — того самого».
— Ты мне писал, - продолжал Александр. — Что ты хочешь мне сказать?
Шервуд подробно поведал о своих наблюдениях и умозаключениях. Царь, подумав, произнес:
— Да, твои предположения могут быть справедливы... Чего же эти... хотят? Разве им так худо?
Шервуд отвечал, что собаки от жиру бесятся.
— Как ты полагаешь, велик ли заговор? — продолжал расспрашивать Александр.
— Ваше величество, по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности второй армии, полагаю, что заговор должен быть распространен довольно сильно.
На вопрос царя, как он предполагает раскрыть заговор, Шервуд ответил, что просит позволения вступить в тайное общество с тем, чтобы затем выдать его участников и их намерения. К этому он добавил, что государственные мужи, по его мнению, делают грубые ошибки.
— Какие? — живо спросил Александр.
— В военных поселениях людям дают в руки ружья, а есть не дают, — сказал Шервуд. — Что им, ваше величество, остается делать?
— Я вас не понимаю: как есть не дают?
Шервуд объяснил, что крестьяне обязаны кормить, помимо своего семейства, еще и постояльцев, действующих резервистов и кантонистов, и это притом, что они так заняты постройками и перевозкой леса, что не имеют и трех дней за лето на свои полевые работы, и что были случаи, когда люди умирали с голоду.
Александр выслушал его с большим вниманием, но не стал развивать эту тему, а спросил, не лучше ли будет для открытия заговора, если Шервуда произведут в офицеры. Шервуд отвечал, что после разоблачения заговорщиков император будет волен произвести его во что ему будет угодно. Царь впервые за весь разговор улыбнулся: «Я надеюсь тебя видеть» — и, поручив Шервуду изложить свой план действий письменно, отпустил его. (Начальнику штаба генерал-адъютанту Дибичу, уверявшему, что Шервуд наговорил вздору, Александр сказал: «Ты ошибаешься, Шервуд говорит правду, я лучше вас людей знаю».)
Шервуд некоторое время еще жил в Грузино, ожидая, пока будут готовы бумаги, оправдывающие его поездку в столицу. Однажды за столом у Аракчеева он встретился со знакомым декабристом Батенковым, который раз шесть осведомился, почему Шервуд здесь, пока, наконец, ответы последнего не успокоили его подозрительности.
Отпуская Шервуда в полк, Аракчеев сказал ему на прощанье:
— Ну, смотри, Шервуд, не ударь лицом в грязь.
Вскоре выяснилось, что оплошать суждено было самому временщику.
По дороге в полк Шервуд начал завязывать знакомства с офицерами в разных местах и «по их разговорам ясно видел, что заговор должен быть повсеместный». Представившись полковому начальству и показав документ о годовом отпуске, выданный Аракчеевым, он быстро уладил свои дела и отправился в Курск к Вадковскому.
22 сентября Александр получил известие об убийстве в Грузино дворовыми людьми Аракчеева его любовницы Настасьи Минкиной. «Любовница Аракчеева, шестидесятилетнего старика, его крепостная девка, теснила дворню, дралась, ябедничала, а граф порол по ее доносам. Когда всякая мера терпения была перейдена, повар ее зарезал» (Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. - М., 1956, с. 88). Чувство Аракчеева к Минкиной нельзя назвать любовью — он знал одну собачью привязанность. «И, однако, - пишет современник, — этот человек, для которого чувство не имело никакой цены, предался самым диким выходкам, когда умертвили женщину, которая некогда была его любовницею и затем не переставала удерживать за собою его привязанность. Он вполне отказался от служебных обязанностей, удалился в Грузино, отпустил себе бороду, носил на шее платок, омоченный ее кровью, стал дик и злобен и подвергал ужаснейшим истязаниям множество людей, которые на деле или только помыслами участвовали в убийстве или могли, хотя косвенно, знать о нем».
Империя осталась фактически без верховного управления. Александр не на шутку встревожился. По свидетельству Дибича, царь полагал, что Минкину убили для того, чтобы устранить Аракчеева от дел. В этом случае он следовал той же собственной логике, которая ранее заставляла его видеть в Семеновской истории отголосок мирового революционного заговора.
Самовольное удаление Аракчеева от дел имело важные последствия. Незадолго перед тем Шервуд просил его, чтобы 20 сентября в условленный час на почтовую станцию в городе Карачеве Орловской губернии приехал фельдъегерь, которому он мог бы вручить сведения, собранные им о тайных обществах. Свидание с Вадковским в Курске было успешным. «Он мне рассказал о существующих обществах, Северном, Среднем и Южном, — пишет Шервуд, — называя многих членов; на это я улыбнулся и сказал ему, что давно принадлежу к обществу, а как я поступил в оное, скажу ему после». Шервуд убедил Вадковского, что готовит восстание в миргородских военных поселениях, а Вадковский в свою очередь заверил его, что солдат, «этих дураков, недолго готовить, кажется, многие в том подвинулись вперед».
Подготовив отчет об этой беседе, Шервуд приехал в Карачев, прождал там фельдъегеря десять дней и в недоумении уехал. По его мнению, потеря этих десяти дней имела решающее значение: «Никогда бы возмущение гвардии, 14-го декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы. Не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяния императором Александром Первым, и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства, для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься».
«Подвиг» Шервуда был оценен уже в царствование Николая I. Первого июня 1826 года велено было прибавить к его фамилии слово Верный и составить ему герб (в сочиненном по этому указу гербе изображена рука, выходящая из облаков и сложенная для присяги).
Правительственные милости не вызвали понимания в русском обществе. «Шервуд, — пишет один современник, — в обществе, даже петербургском, не назывался иначе, как Шервуд скверный... товарищи по военной службе чуждались его и прозвали его собачьим именем «фиделька». Князь П.А.Вяземский по этому поводу писал: «Правительство превозносит его подвиг и придает его имени в вечное и потомственное владение прозвание верный. Не одобряю этого. Правительство может и должно вознаграждать такие политические добродетели деньгами, но не похвалами, подобающими одним нравственным деяниям... Что скажете вы, если страстно благодарный агроном, в память хорошего урожая, доставленного ему навозом, станет держать его в гостиной, на почетном месте, в богатом хрустальном сосуде и станет заставлять гостей своих прикладываться к нему?..» («Записная книжка»).
В 1833 году Шервуд вышел с чином подполковника в отставку. Впоследствии за крупную аферу и ложный донос он 7 лет содержался в Шлиссельбургской крепости, а после освобождения был взят под полицейский надзор (снят в 1856 году). Последние годы жизни он провел в большой нужде, получая пособия из собственной Его Императорского Величества канцелярии; несмотря на это, он несколько раз попадал в долговую тюрьму. Умер в 1867 году и был похоронен в Москве, в фамильном склепе. В 1896 году в «Историческом Вестнике» была опубликована «Исповедь Шервуда» — его записки, в которых он хладнокровно и методично рассказал о своей деятельности по выявлению врагов государства и династии.
Источник:
Авторский сайт историка Сергея ЦветковаБавария, Смоленск - завод, принадлежавший сыну И.В. Шервуда-Верного
