Автор Тема: Пломба А.Н.Голованов  (Прочитано 6053 раз)

Тымф

Пломба А.Н.Голованов
« : 16 Февраль 2017, 14:01:48 »
Подарил мне кое-кто (не будем показывать пальцем, хотя это был слонёнок, ежу понятно) как-то пломбу. Пломбочка-малюпас, в самом широком месте чуть меньше сантиметра, для масштаба на втором фото рядом с "десяриком". Всё, что видно на ней, буквы А и Н сверху и Голова(н) по окружности, от последней буквы только верхушку видно. На обратной стороне надпись "Весьегонск". Предположил я, что гуглить надо "А.Н. Голованов, Весьегонск", результатом был порадован. Тут и драматическая семейная история и отсылки к брату того самого А.Н., Александра Николаевича - Николаю, о ком отдельно почитать тоже весьма интересно. Самое приятное, что написано всё это их потомком, Василием Головановым. Никак не стану комментировать написанное им или какие-то фрагменты, сам в своё время был очарован рассказами и сказками о "России, которую мы потеряли" и к другим не буду строже, чем к себе. Просто помещаю его текст и немного цитат из вспоминаемых им "Записок о городе Весьегонске" учёного агронома П.А. Сиверцева, позволив себе лишь здесь пару уточнений, надеюсь, уместных. В остальном, чистой воды копипаста, но на мой вкус - глаз не оторвать, так интересно. Нашим весьегонским "резидентам" всё это давно известно, а остальных, чаю, заинтересует.  :uch_tiv:

Тымф

Re: Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #1 : 16 Февраль 2017, 14:32:16 »
Василий Голованов. Москва – Волга: путешествие во времени. Пошехонская сторона.

     Прадеду моему, Николаю Николаевичу Голованову, переводчику с семи европейских языков и книгоиздателю, обязан я слишком многим, чтобы не чтить память о нем. Собранную библиотеку – 5 тысяч томов – вскоре после революции он передал в Румянцевскую (ныне Российскую государственную) библиотеку. С тех пор никто из Головановых не составил собрания книг более обширного и, смею думать, содержательного.
     Никто не повторил подвига его титанического труда (о чем речь ниже), хотя позывы на работу кромешную и непосильную испытывали, конечно, все, в ком течет хоть капля фамильной крови. И уж конечно, по-человечески никто из потомков не был одарен более прадеда, поднявшего пятерых детей и при этом не отступившего ни на шаг от той творческой задачи, которая была ему предъявлена... Кем? Ведомо только Господу, ибо сам он происходил из захудалой ветви купеческого рода, усыхание которой началось с невиданного позора отца: старика обвинили в неуплате денег за поставленную в кредит мануфактуру и секли за то на эшафоте. Палач, здоровенный малый, рубаха кумачовая, штаны плисовые, бил плетью, свитой в три нити. Старик Голованов только повторял: «Я уплатил».
     
     Дело происходило в уездном городе Весьегонске, основанном на месте старинного села Весь Йогонская и получившем по такому случаю герб – щит с короной и черным раком, «которыми воды, окружающие сей город, весьма изобилуют». Стремясь взять реванш за позор, причиненный фамилии, старший брат прадеда, Александр Николаевич, прошел через годы совершенно мизерабельного существования, прежде чем восстановил суконную торговлю, разбогател, купил себе кровного заводского коня и выстроил колокольню кириковской церкви, которая, подобно знаменитой Калязинской колокольне, торчала из воды, покуда не была взорвана, когда в 1940-м было заполнено огромное Рыбинское водохранилище. Решив к столетию фирмы непременно стяжать себе дворянство, он в 1902 году отправился в Москву, где потратил немалые деньги в архивах, составляя семейную генеалогию. Влез в долги, купив за 10 тысяч Библию в золотом окладе, куда эта генеалогия и должна была быть вписана. Не расплатившись, попал в полосу неудач, впал в ничтожество, торговал с лотка и проценты по долгам выплатил только к февралю ­1917-го, когда революция аннулировала все прошлые долги.

     Подобной участи брат его Николай, мой прадед, избег, полагаю, лишь потому, что был младшим и не обязан был принимать на себя все фамильные маетности. Николай обладал феноменальной памятью: прочитанную страницу пересказывал слово в слово. Брат способствовал его учению, полагая, что он поправит дела «фирмы», и не одобрял «глупостей», которым Николенька стал предаваться еще в Весьегонске, взявшись переводить «Фауста» Гёте. Однако, ­уехав в Москву, Николай Николаевич посвятил себя глупостям сполна: перевел и издал многие сочинения Шекспира, Шиллера (полное собрание), «Божественную комедию» Данте. А также собственные сочинения, из которых наиболее значительна драма «Иуда Искариот» – по случайности оказавшаяся в самом начале цепи литературно-философских попыток осмыслить возможную (и иную, нежели утверждают Евангелия) роль Иуды среди ближайших учеников Христа. Леонид Андреев написал свой нашумевший рассказ «Иуда Искариот и другие» позже, в 1907-м. Х.-Л. Борхес придал проблеме сразу несколько измерений в эссе «Три версии предательства Иуды»...

     Откуда гностическая глубина сомнения у человека, мать которого была дочерью дьяка и ничего отродясь не читывала, кроме Псалтири? За свое сочинение прадед был отлучен от церкви. Откуда еретическая смелость мысли у него, возросшего на почве затрапезнейшей российской провинции, с нелегкой руки Салтыкова-Щедрина получившей название Пошехонья – то есть не только в глуши, но и в некоей душевной дремучести, возведенной в самодовлеющий принцип существования? С этими вопросами в голове впервые десять лет назад отправился я в Весьегонск. Однако ответа не нашел. Город показался мне унылым – и только. Ярославская улица, на которой некогда стоял головановский дом, как и весь старый город, была затоплена водами Рыбинского водохранилища. Правда, неподалеку от берега оказался заросший деревьями островок, в глубине которого сохранился церковный фундамент и несколько заросших мхом надгробий, надписи на которых уже нельзя было прочесть. Мы с братом на лодке сплавали на остров, нашли крышку человеческого черепа: вода все еще вымывала кости из старых могил. Некоторые к тому же были разрыты мальчишками...

     Пошехонская сторона, оговаривается Щедрин, начиная последнюю свою чудовищную хронику, не должна быть воспринимаема буквально, «но как вообще местность, аборигены которой, по меткому выражению русских присловий, в трех соснах заблудиться способны». Но это уловка. Речь идет не о «вообще местности», а о местности совершенно конкретной, описанной с той же натуралистической точностью, с какой под вымышленным названием выведено в «Пошехонской старине» родовое салтыковское гнездо Спас-Угол. И, въехав в Пошехонье, тотчас узнаешь и эту «равнину, покрытую хвойным лесом», и эти реки, едва бредущие между топких болот, и неухоженные, заваленные буреломом леса, ежегодно грозящие пожаром. Пожар и вправду обнаружился километрах в сорока за Тверью, где на обочине выставлен был знак «задымление дороги», по обе стороны от которого, до самого горизонта, поднимался дым над горящим торфяником. Я никогда не видел лесного пожара и, остановив машину, по песчаной дороге метров сто прошел в глубь горельника, изумленно глядя на упавшие деревья, корни которых были подточены огнем. И тут ­услышал голоса: из самого дыма шли три мужика, один из которых нес мешок, а другой топор. Заметив меня, тот, что нес топор, сунул его за пазуху. Я спросил, пожарные они или нет и что предпринимается по случаю возгорания. Мужики признались, что к тушению огня касательства не имеют, просто дачники, ходили в лес за золой, а по случаю пожара предпринимается осень, и большая надежда на дожди... После этого разговора у меня уже не было сомнений, где я. Вокруг простиралась заколдованная Пошехонская сторона, где будто под какою-то логической линзой, неимоверно преувеличенно и выпукло выступает именно абсурдная сторона бренного нашего земного жития, а посему следует быть готовым ко всему и ничему более не удивляться.
Ни бывшим уголовникам, расселенным в развалинах Николаевского Антониева монастыря, людям несговорчивым и понурым, которых случайно застал я поутру за сливом топлива с бензовоза; ни скверу, разбиваемому на дне выработанного карьера, для чего туда самосвал за самосвалом свозили песок, как прежде, вероятно, вывозили; ни скромному уюту местных гостиниц, где единственным достоверным удобством является бак с кипяченой водой, стоящий в коридоре; ни той душевной горячности, с которой дежурный по городу капитан милиции убеждал меня, что ежели машину пытались вскрыть возле гостиницы, то оставлять ее под окнами его дежурной части никак нельзя, потому что если ее вскроют и здесь, то я, вероятно, буду в претензии.
     Решительно ничему положил я себе не удивляться, и не удивлялся до тех пор, пока в весьегонской больнице мне не про­оперировали пропоротую пятку, положив ногу на футляр от моего фотообъектива и промыв единственным наличествующим в хирургическом отделении антисептиком (спирт с фурацилином), и на прощание во влажной марле не дали несколько листочков «обезьяньего дерева», сказав, что в народе недаром зовется оно «хирургом без скальпеля». И вот тут я удивился. Потому что думал, что «обезьянье дерево» – растение бесполезное. А что панацея – не знал.

Прежде Пошехонье было обширнее и совсем близко подкрадывалось к столице со стороны Талдома. Однако развитие сети железных и автомобильных дорог потеснило его, и ныне в своей заповедной самости оно сохранилось лишь внутри неправильной фигуры, очерченной железнодорожными путями вокруг Рыбинского водохранилища: западнее Ярославля и Вологды, севернее Калязина, восточнее Твери и Бологого, южнее Череповца. Внутри этой фигуры заключена обширная, переполненная водой верхневолжских притоков страна, захватывающая дикие, неосвоенные края четырех соседних областей – Ярославской, Тверской, Новгородской и Вологодской. Пошехонские реки суть: Мелеча, Молога, Шексна, Улома, Кесьма, Волчина, Медведица, Ворожба, Сога, Согожа, Сить, Ламь. Городки: Бежецк, Устюжна, Рамешки, Кукобой, Буй и Кадуй, Красный Холм, Чебсара и собственно Пошехонье, уроженцам которого великий сатирик сослужил такую службу, что, несмотря на все их ухищрения, удвоение названия города (Пошехонье-Володарск), слава о них как о закосневших в своем пошехонье пошехонцах осталась такая, что даже от нынешнего пошехонского сыра до сих пор веет каким-то унынием... Селения: Комарицы, Любегощи, Косодавль, Слуды, Пленишник, Чирец, Большой Мох, Коротынь, Средние Чуди и Задние Чуди. Чуткое ухо непременно различит в упомянутых названиях болотистый звук непроходимой глущобы и полустертые слова позабытого языка веси, чудского племени, что тихо плодилось в комариной глуши, покуда не было в плодовитости пересилено славянами. И точно так же, при определенной тонкости слуха, в уцелевших свидетельствах побывавших в Пошехонье людей легко расслышать имя столицы сего дремучейшего пространства. Салтыкову-Щедрину является оно в ночном кошмаре: «Видел во сне... Приехал будто бы я в Весьегонск и не знаю, куда бежать: в Устюжну или в Череповец».


Тымф

Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #2 : 16 Февраль 2017, 14:40:24 »
Весьегонск.

     «Унылый город», – однозначно констатирует проезжавший через Весьегонск после очередного пожара чиновник И. Суханов в частном дневнике. Издатель «Москвитянина» М. Погодин частностью не обошелся, вышла история. Он отправился в Весьегонск, чтоб осмотреть место на реке Сить, где князь Владимирский Юрий дал решающее сражение Батыеву войску, в котором пал, не стяжав победы, чем судьба Руси была предопределена на ближайшие два столетия. Однако в Весьегонске никто ничего не знал ни о какой Сити. Погодин записал свой разговор с капитан-исправником. Получился диалог в духе Гоголя: «На что вам эту речку? – На ней происходило знаменитое сражение с татарами. – ...Воля ваша, я знаю свой уезд, как ладонь, и отвечаю головой, что Сити у нас нет». Капитан-исправник был точен, хотя и недалек: Сить протекала в 100 километрах, в соседнем уезде. Но когда Погодин эту историю рассказал друзьям в Москве, Гоголь, натурально, объявился: в рукописи «Мертвых душ», вычеркнув «Волоколамск», вписал «Весьегонск» как наиболее достоверный символ российского захолустья. Положительно, не было проезжего, который помянул бы каким-нибудь добрым словом родину моих предков!

     После всего сказанного это вроде бы неудивительно. Но объяснюсь. Второй раз в Весьегонск стронуло меня письмо величайшего знатока всей пошехонской и, в особенности, весьегонской старины Бориса Федоровича Купцова. Он сообщал, что в руки ему попали записки весьегонского агронома П.А. Сиверцева, в которых, в частности, рассказано, как он, Сиверцев, будучи еще очень молодым человеком, с моим прадедом, тоже молодым, устроили первый в городе каток на Мологе и катались на коньках с барышнями, собрав вокруг толпу народа, как на ярмарочное водосвятие... Представив легкость скольжения по речному льду, искристый снег, запах мороза, смех молодежи, светящийся в зимних сумерках транспарант с изображенной на нем Масленицей в санях, запряженных огнедышащими медведями, я вновь ощутил надежду, что, может быть, хоть через это свидетельство загляну за мрачную ширму Пошехонья – ибо продолжал пребывать в уверенности, что переводчики «Божественной комедии» не появляются из ничего.

      По приезде выяснилось, что Борис Федорович записки Сиверцева привел в порядок и собственноручно переписал в толстую, большого формата... Нет, тетрадью это, пожалуй, уже нельзя было назвать. Скорее, в книгу, сотворенную им в единственном экземпляре, пролистав которую я со смешанным чувством удивления и мальчишеского восторга заметил от руки вычерченные схемы и карты. С легкомыслием москвича, привыкшего в обиходе к компьютеру и копировальной технике, я попросил эту тетрадь часа на два, чтобы сделать копию. Принимая «записки» из рук Купцова, я ощутил, с какой неохотой расстается он с ними. Я еще не знал, что Купцов, почти не зная меня, отдал в мои руки сокровище – ведь я не читал «записок». И по совести сказать, не ждал от них слишком многого. Поэтому задача виделась мне в чисто техническом аспекте: отксерить 80 разворотов рукописной книги и спокойненько выбрать из нее все, что нужно.

     Но ведь – Пошехонье. Сделать ксерокопию в Весьегонске оказалось решительно невозможно. Я побывал в приемной главы администрации, в отделе культуры, в земельном отделе и даже в пожарной части. Единственный еле живой ксерокс я отыскал именно там, но – злой рок! – он был слишком мал, чтобы копировать страницы большего, нежели стандартный, формата. Тогда-то и случилось самое страшное. Устав от беготни по городу, я зашел в ресторан, заказал себе ужин, в ожидании его раскрыл «записки» и стал читать. А потом достал свою тетрадь и стал писать. Писал, пока не устала рука и официанты не уставились на меня как на сумасшедшего. А объяснение было простое: я попал в западню. В руках у меня было сокровище, а унести его с собой я не мог иначе, как переписав всю эту тетрадь от начала до конца – все 160 страниц. Потому что, раскрыв записки ученого-агронома Сиверцева, я улетел в них с головой. Я наконец обрел то, что искал: тот поэтический контекст, в котором мог родиться и стать тем, кем он стал, мой прадед Николай ­Николаевич.

     В последующие сутки я сначала писал, а потом надиктовывал на диктофон куски из записок ученого-агронома Сиверцева. Собирать предания о Весьегонске он начал в 1902-м, последние записи сделал спустя тридцать лет. И получилась великолепная коллекция историй. Благодаря ей впервые Весьегонск явился мне не заколдованной оцепенелой провинцией, а напротив – полным смысла и красоты самобытным пространством, вполне достойным служить сценой для того божественного спектакля, что разыгрывается из века в век, приглашая к участию каждого. И знатного, и простолюдина, и самодура-правителя, и заговорщицу-бомбистку, и святого, и чернокнижника, и счастливого любовника, и обманутого мужа, и идеалиста-мечтателя, и прагматика-купчину, и лицедея, и того предводителя уездного дворянства, который вдруг бросил все и, не зная даже английского языка, уехал в Америку, на последние деньги купил лесопилку... а в результате основал на побережье Флориды город Санкт-Петербург, выстроил университет в Винтер-Парке, отель в Сарасоте, а в Ашвилле – здание федерального суда. Очень многое вдруг связалось. И стало ясно, что, как бы ни далек был от столиц город моих предков, сквозь него точно так же продернут нерв всей истории нашей: страшной, разумеется, полной разрывов, смуты, замирания жизни и все же неизменно возобновляющейся и иногда достигающей даже зрелой полноты, когда устоявшееся на несколько десятилетий относительное благополучие начинает вдруг приносить плоды, следы которых в эпохи упадка более всего и шокируют несведущего, принуждая его непрерывно вопрошать: откуда? Откуда на берегах Мологи самаркандские монеты Х века? Откуда немецкие, греческие, итальянские купцы в Веси Йогонской? Откуда слава об Устюжне как о кузнице Московского государства, когда вокруг ни Магнитки, ни Курской магнитной аномалии – одни ржавые болота, полные бедной болотной руды? Откуда под Красным Холмом, который есть, должно быть, единственная пошехонская возвышенность, развалины Николаевского Антониева монастыря, который, прежде чем разрушиться, послужив последовательно спичечной фабрикой, валяльной мастерской, птицефабрикой и последним прибежищем для заблудших мира сего, был ведь прежде построен? И построен так, что в нем очевидны следы московского или, что точнее, экспортированного в Московию итальянского стиля, коим красуются и соборы столичного Кремля? Откуда в Весьегонске крупнейшая Рождественская ярмарка, с которой одних только пошлин торговых собирали в казну до 70 тысяч серебром, а товар везли со всего Севера и Поволжья, вплоть до Астрахани? Откуда, наконец, на этой «покрытой хвойным лесом равнине» такое явление, как Бежецк – город, похожий на великолепную декорацию в стиле модерн? Но ведь этот город – не декорация. Он действительно был, и, значит, была жизнь, соответствующая изяществу его линий. Более того, бежецкое приданое жены Генриха Шлимана дало начало его российскому капиталу, употребленному на раскопки Трои. В это почти не верится, но это правда. Просто для того, чтобы увидеть эту реальность, надо найти лазейку за мрачную завесу Пошехонья. И мне повезло: ход я нашел благодаря «запискам» Сиверцева. Словно сказку читал я, как в 1812 году в Весьегонск забрели голодные французы; как в 1877-м во дворе земской больницы жили пленные башибузуки; как незадолго до последнего покушения на царя в городе поселилась странная lady in black, позднее, уже по опубликованным портретам цареубийц, опознанная весьегонцами как Софья Перовская; и как однажды темной зимней ночью сам государь император Александр I проскочил город в возке, не заметив священника, который вышел к нему с хоругвями...

     Есть обстоятельства, измыслить которые неспособна никакая фантазия, их творит только жизнь – будь то дождь продолжительностью шесть недель, или топь шириною 100 верст, или слон, оклеветанный завистниками, сосланный в Бежецк и здесь жестоко убитый по специальному приказу государя Ивана IV. А землемер, которого за отсутствием дорог усадили в лодку и 6 верст волокли через лес по ручьям да болотинам прямиком до места размежевания?! А трактир, который в весеннее половодье вместе с пьяницами оторвало от берега, потащило вниз по течению, развернуло вспять, прибило на прежнее место и тут только развалило по бревнышку?! А силач, которого на ярмарке обступили враги так, что спасенья ради он в кармане нагреб горсть медных денег да швырнул в них, как картечью выстрелил: многим выбил глаза и зубы, ибо среди медной монеты долго ходили тяжеленные екатерининские пятаки?! Такое бывало, чего и быть-то не могло. Однако кабы не было, кто б стал о том рассказывать?

Тымф

Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #3 : 16 Февраль 2017, 14:49:32 »
Затопленный город.

     И вот, начитавшись «записок», вновь, как десять лет назад, брожу я по острову Кирики и на песке у кромки воды собираю то, что осталось от затопленного города Весьегонска, – разные предметики, которые Рыбинка вот уже шестьдесят лет выбрасывает на берег. То сапог найду, то осколок фаянсовой миски, то бутылку толстого зеленого стекла, то серп, то замок, то воротные петли, то коровий зуб, то кованый гвоздь, то половинку красивой кофейной чашечки. И чувство такое, что там, под водою, – волшебный Китеж. Тот самый мифический город, в котором все мы родились когда-то, который не сдали врагу, но для чего решили не сдавать, забыли, и где он – забыли, и не знаем, как найти, тогда как он – везде вокруг прямо под нашими ногами...

     Конечно, Салтыков-Щедрин до конца жизни своей не избавился от фантома Николая I, от цепенящего ужаса матушкиного крепостничества. Он умер в 1889 году, когда только еще начиналась удивительная эпоха небывалого экономического и культурного подъема России, которая в память о себе и оставила в пошехонской стороне тот самый город Бежецк, который сегодня смотрится как декорация. Щедрин умер, когда прадед мой еще не начал делать свои переводы, а Сиверцев – составлять свои «записки», он слишком многого еще не знал, и оттого взгляд его так исчерпывающе беспощаден, так безнадежен...

     Ну а у нас-то, знающих, что было далее и чем в 1917 году закончилось это невиданное цветение российской истории, – какие есть основания смотреть с оптимизмом на прошлое свое и, в особенности, на будущее? Да, собственно говоря, никаких. Если только не принимать в расчет оснований самого общего, биологического, так сказать, свойства, которые гласят, что жизнь в конечном счете берет свое. И ведь живем! Иван Грозный в опричнину всю бежецкую знать вырезал под корень за дела конюшего своего Ивана Федорова-Челяднина, «церкви стояли без пения», на запустелые боярские подворья зазывали народ из других мест, да немного нашлось охотников ехать: «немецких городов 32 человека, да юрьевских новокрещенов 49 человек... да 2 человека татар». А едва умер Иван, еще хуже подступило – Смутное время: помимо поляков татарва гуляла, как в старину, заодно с донскими казаками, грабили и били всех, кто под руку подвернется. После Смуты в Веси Йогонской осталось всего 12 крестьянских и 8 бобыльских дворов да дом кузнеца. Люди христианские имена забыли, опять стали друг друга называть как во времена язычества: Бессонко Харламов, Первушка Кондратьев, Коняшка Степанов, Чудилка Окульев...

     И ведь претерпели, живем! Но что любопытно? Что в каждую отдушину «истории», то кровавой, то блудящей, то скучной непереносимо и всегда, разумеется, полной какой-то ужасной статистики, дворовых, засеченных помещиками, и помещиков, убитых дворовыми, детей, снующих в прокопченных кузницах, бурлаков, нищих, «стылых» неурожайных лет, погорельцев и дубиноголовых столоначальников, – в каждую отдушину, как бы коротка она ни была, наступает время, которое одного за другим начинает производить талантливых людей. Они появляются необъяснимо, гроздьями, сразу во всех областях, как будто пришла пора и древо истории стало плодоносить людьми. И сама история эта в переложении талантливого человека, обретает смысл и поэзию, как у Сиверцева...

     Странно, может быть, покажется, но та Россия, о которой мы так часто сожалеем как о стране, «которую мы потеряли» вся создалась за неполные пятьдесят лет. И из этих пятидесяти тридцать – то есть жизнь целого поколения – ушли на расчищение николаевских крепостнических завалов, на устроение законов, по которым можно жить, управления хоть мало-мальски честного, устройство судов, больниц, земских школ, торговли, промышленности... Все это к 90-м годам прошлого века только было закончено. А потом сразу – резкий, невиданный взлет, Серебряный век – и Ахматова с Гумилевым в Бежецке.

     Не знаю, кем бы стал мой прадед, случись ему родиться в Весьегонске так, чтоб попасть на нынешнее время. И на что употребил бы он свою феноменальную память: на переводы с иностранных языков или сборку-разборку автомобильного движка? Дело ведь не в людях только, а во времени: ибо время востребует таланты. Люди как-нибудь да подбираются.

     В Весьегонске видел я одну отрадную картину: когда сидел в ресторане со своими тетрадями, рядом за длинным столом отмечали десятилетие выпуска бывшие ученики одной из весьегонских школ. Все это были молодые мужчины и женщины, как говорится, в самом соку – и видно было, что каждый нашел себе в жизни место, живет осознанно и хорошо и, в общем, достойно. Говорили тосты друг за друга, какие-то слова приятные своей учительнице – в Москве слов, сказанных с такой простотой и сердечностью, не услышишь. И я подумал: нам бы хоть лет тридцать пожить по-людски, чтоб никто не мешал, чтоб работать можно было, чтоб обираловки не было, чтоб властям можно было доверять – мы бы поднялись… Но тридцать лет – срок колоссальный в новом историческом хронотопе. И ждать нас никто не будет. И как разрешить этот вопрос, не знаю ни я, ни городские власти, вновь, как встарь, обрастающие признаками пошехонской дремучести… И как всегда в нашей истории одна остается надежда на отдельного, частного, слабого человека, которому и не по силам поднять страну, не по силам даже отбиться от чиновников, от морока пошехонского. А все же больше надеяться не на кого...

     Рассуждения мои прервало лезвие, вонзившееся в пятку. Не больно, но глубоко. Это я доходился по водам, на осколок бутылки наступил. До лодки идти надо было босиком через весь остров, а потом еще по болоту, через грязь. Так что мусора набилось в рану – мамма миа! Так я и оказался в операционной хирургического отделения весьегонской больницы. И здесь, как и говорил, удивился. Причем дважды. Сначала удивился, что бесполезное «обезьянье дерево» есть панацея. А потом, уже в гостинице лежа на кровати, удивился, как мне повезло: потому что, приди я на десять минут позже, я б никого из врачей не застал. Суббота, три часа дня. И – Пошехонье все-таки...

Тымф

Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #4 : 16 Февраль 2017, 16:00:46 »
Из "Записок о городе Весьегонске" учёного-агронома П.А. Сиверцева.

Городские головы.

     Городской голова Федор Иванович Титков был очень жалован народом и получил прозвище «сердечна головушка». ­Любимая его приговорка была: «Где Марья да Дарья? ­Подьте домой! Были паны, да выехали» (то есть некого больше бояться. – Прим. авт.). Эта приговорка сохранилась со Смутного времени. Когда приезжал губернатор, то этот городской голова чай заваривал в чугуне, засыпая в него сразу один фунт. Губернатор его спрашивал:"Ну, Федор, за какую милость тебя в головы выбрали?" - "Меня, – говорит, – мир взлюбил".

     А Ивана Васильевича Попова (1779–1848), сына соборного священника, когда был городским головой, хуже самого губернатора боялись. Он сдавал в солдаты или отправлял под плети, в полицию, если кто, например, мать не уважает и та придет жаловаться к нему. Иван Васильевич любил ходить на беседы, где и хватал рекрутов. Свяжут, забреют под красную шапку и в рекрутчину. Так схватил он, якобы за притворство, Петра Васильевича Ракова, надел ему кандалы. А тот психически расстроен, умирает. Пришел Иван Васильевич Попов к нему. «Прости, говорит, Петр Васильевич! Я думал, что ты притворяешься...» А тот, умирая, отвечал: «А ты меня прости, а тебя Бог простит...»

Французы и черкесы.

     В 1812 году через Весьегонск около Рождества проходили беспорядочные толпы французских солдат. Когда армия Наполеона вступила в Москву и стала голодать, то отдельные ее отряды разбрелись по дорогам за пропитанием - при 25-градусном морозе… Я хорошо помню, как Глафира Живенская, мать Михаила Васильевича Никулина, рассказывала нам, детям, как шли бедняги-французы. Были высокого роста, с черными нестрижеными бородами, худые, на ногах опорки, завернутые в мешки и разные цветные тряпки; поверх шинелей надеты какие-то лохмотья или перины. Заходили в Живнях почти во все хаты, грелись и просили:"Дай хлеба". Мы знали, что они с войны, накормили их, дали хлеба и лепешек с конопляным семенем.

(Примечание Тымфа: Ни при вступлении в Москву, ни при сидении в ней "на попе ровно" в ожидании с моря погоды, ни при отступлении, вплоть до Березины, никакие серьёзные морозы участниками событий не фиксировались. Мороз, как причина бедствий "Великой армии" был "задокументирован" сильно постфактум. Не стану повторяться, об этом прекрасно написано ещё у Дениса Давыдова в его работе Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году? К сожалению, достаточно отечественных писателей и псевдо-историков лелеяли (и лелеют) эту версию не хуже западных, таким образом частный человек пишет то, что мы прочли выше. В то время как любому непредвзятому человеку понятно - если Наполеон, забравшись далече от центров снабжения своей армии, не сумел понять, как опасны для растянувшихся коммуникаций летучие партизанские отряды и растущее сопротивление народа, и чем это грозит в самой ближайшей перспективе, если он, видя происходящее, не решался покинуть Москву, в напрасном ожидании уступок Александра I, то что толку пенять на мороз, последствия воздействия которого только довершили то, к чему пришла армия Наполеона из-за недальновидности и авантюризма своего главнокомандующего? И наконец, почему не назвать вещи своими именами, "отдельные отряды", разбрёвшиеся по дорогам за пропитанием - это мародёры. А те, о ком рассказывали автору записок в детстве - это жалкие их остатки, ведь между октябрём, когда Москва была оставлена французами, и Рождеством очень большой временной промежуток, и к тому времени морозы действительно ударили ужасные, но спросим себя, что это делали господа французы, якобы будучи фуражирами оголодавшей в Москве армии, в районе Весьегонска???  :blink: Положим, заплутали маленько, и что - так и плутали, бедняжки, дорогу назад не нашли? А ведь осень в 1812-ом была на редкость тёплая, морозы только в декабре установились. Так что все эти причитания о бедненьких мёрзнущих да оголодавших французах - в пользу бедных...)

     По завоевании Кавказа, в 1864 году, были у нас пленные черкесы. Один из них, Абаз, говорил, что брата убил. Был князем, носил шапку с крестом, рваную доху. Другой, Абдул, был крестьянином. Третий пленник вскоре умер, похоронили сидя. Жили они сначала на берегу, потом у нас во флигеле. <…> Абаз порядочно знал русский язык, читал, писал, ходил покупать крендели у Канарейкина. Потом черкесов перевели в Тверь. Отец их спрашивал – рады ли, что в Тверь? Абаз с тоской отвечал:"Нам Капказ надо"…

Полет Титушкова.

     По рассказам моей матери, один из весьегонских чернокнижников, Титушков, живший на Кузнецкой улице, возвратясь из Санкт-Петербурга в 1860-е годы, сделал для себя крылья из пузырей. Наполнил их каким-то вонючим светильным газом. Крылья привязал на грудь и под мышки. Перед этим будто наварил пива, угощал собравшийся народ, многие плакали, другие посылали с ним поклоны умершим родителям, детям. Человек собирался улететь на небеса... Титушков с привязанными крыльями взошел на свои высокие ворота, покрытые крышей на два ската. Дом его был двухэтажный. Последний раз раскаялся Титушков перед собравшимися, сняв черный картуз, захлопал крыльями... Толпа оцепенела... А новоявленный Икар свалился на землю и сломал ногу. Полет не состоялся...

Тымф

Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #5 : 16 Февраль 2017, 16:10:49 »
Крещенская ярмарка.

     Раньше эта богатая ярмарка много поддерживала в городе народа. Немало мещанских семей только и жили доходами с ярмарки, сдавая под постой квартиры, дома, конюшни, амбары, скотные дворы. Бывало, недели за три до открытия ярмарки потянутся обозы по Бежецкой и Ярославской дорогам. Да лошадей по 300–500. И чего только не везут! Везде у трактиров, заезжих дворов, больших домов стояли возы, отдыхали лошади, продавалось сено, вырубался лед у колодцев. В избах сплошь отдыхал народ на полу, полатях, печах, на лавках. В переднем углу не сходил со стола самовар, бублики, ситник и соленая рыба. В трактирах добавлялись щи из кислой капусты и крошева, мясо (баранина), студень и водка по потребностям и температуре на улице. Ярмарка была настолько велика, что трудно перечислить привозимые товары и прибывающих за эти две недели продавцов и покупателей.

     ...Приезжал сюда и заурядный крестьянин, и помещик, и разночинец, и кустарь, и охотник, и рыболов. Карелы и русские, инородцы с Севера. Но главный праздник был, конечно, для купечества. Ярмарка – это фортуна. Она способна была перевернуть всю торговлю и жизненный уклад целых купеческих семейств. Могла сразу обогатить, или разорить, или оставить в равновесии. <...> Еще с Нового года начинали хлопотать старики-купцы. Приготовляли счета, сверяли цены, мозговали с помещениями, подсчитывали ожидаемые барыши и ремонтировали свои волчьи и лисьи тулупы с огромными воротниками, примеряли красные кушаки и замшевые теплые перчатки. Барышни прилаживали фартуки, подучивались на счетах и чаще гадали на Святках о женихах. Святочный вечер накануне Крещения все говели со святой водой, которую бережно несли из церкви домой в хрустальных графинчиках и фарфоровых вазах. Ярмарка была в кварталах ближе к Троицкой церкви, на берегу Мологи, и открывалась 6 января. Под ярмарку занималось до 15 городских кварталов. Уломский гвоздь в 2-пуд. бочонках стоял прямо на возах по Ярославской улице. Постное масло (льняное, конопляное, маковое) поступало из Ярославской и Нижегородской губ. Хмель привозили калужане. Два временных корпуса возводили под табак и спички. <...> На Мытной площади – щебяной товар: бочонки, кадки, бортики, крестьянская мебель, плетеные корзины и гнутый обод, гнутые полозья. Рыба коренная (соленая) доставлялась в огромном количестве (более 15 тысяч пудов). <...> Отдельно продавалась готовая одежда, шорный товар (хомут, шлея, дуга), кожаные сапоги. Цена пары сапог была от З.50 до 8 рублей. Привозилось их до 1000 пар, из них больше крестьянских – тиманы. На Севере больше ходили в березовых и липовых лаптях. Шкура медведя стоила 3 рубля, кожа конская – 2.50. Валенки из Огибалова, Калязина и Бежецка. В иконных лавках – иконы лучшего письма в серебряных ризах, киотах, за стеклами. Чего только не было!

Досуги.

     Самыми старинными увеселениями в городе в 1840–­1850-е годы были мещанские вечеринки под песни. Танцевали во кружки с платочком, «как плыла лебедь», «как в лужках гуляла», «как мужей и женихов заставляли любить» и т.д. Освещались вечеринки сальными свечами. Иногда кавалеры ходили на вечеринки в соседнюю Устюжну, а утром приходили домой, пройдя туда и обратно сотню верст... Как говорится, для милого дружка семь верст не околица...

     На ярмарку в Крещенье иногда приезжало до трех балаганов акробатов, которые все две недели ярмарки при 25-градусном морозе давали представления: днем для простого люда (от 5 до 20 копеек), вечером цена билетов увеличивалась до 10 и 75 копеек. Первое отделение акробаты работали на ковре, второе – фокусы.

     В Весьегонск нередко заезжали разные бродячие бедные артисты. Мы тогда ходили с их афишами и продавали билеты. Играли они всегда отлично, но нередко приходилось собирать по подписке деньги на их выезд. Летом бывали и румыно-сербы с шарманкою, а однажды зимою были (1885), играли на катке. Один раз приехал на пароходе чешский духовой оркестр, 25 человек. Играли под окнами, но почти ничего не выручили.

Сад Максимова.

     В начале 1870-х годов местом летних общественных гуляний был сад Федора Ильича Максимова. Он был мелким землевладельцем Весьегонского уезда, севастопольский герой, офицер с Георгием и простреленной рукой. Был недолго последним весьегонским городничим (1861), затем первым председателем уездной земской управы, до 1870 года, после чего доживал в С.-Петербурге. Смеялся, что и одной рукой может молоть кофе и жить. В своем саду Максимов устроил пруд с лебедями и фонариками, гимнастику для молодежи. В берлоге сидела на цепи медведица, умывалась и кланялась публике. По дорожкам содержались волки, рыси, журавли, орел, кролики, попугаи, филины, обезьяна. Городские ученики приходили сюда на экскурсии. В пруду ловили карасей. В липовой аллее играли в мяч, в кегли. Здесь же пел любительский троицкий хор – все песни исключительно нотные. В закрытом вокзале играли в стукалку, в ералаш, преферанс, давали здесь и любительские спектакли. В саду и на эстраде играла музыка портного А.М. Сабанеева, состоящая из двух скрипок, виолончели, флейты, трубы, бубна. Играли до утра. Сад был иллюминирован. Вход стоил 40 копеек.

Тымф

Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #6 : 16 Февраль 2017, 16:24:31 »
Во все времена бывали добрые и веселые люди.

     В 1870-х годах был в Весьегонске городским доктором Залесский Александр Васильевич – высокого роста, круглолицый, красивый, хороший врачеватель и... любитель выпить. Ему было лет 35. Он сначала увлекся Сашенькой Камараш, жил с нею, ругался с бабушкой Александрой Петровной Стрешковой. Один раз он так стиснул пальцами ее толстый нос, что врачи хотели его ампутировать. После этого Екатерина Гавриловна, Сашенька и бабушка выехали навсегда в Череповец.

     Потом ему приглянулась красивенькая толстушка Людмила Бутягина. Носил ее на руках к себе на квартиру, жил недалеко. Угощал, целовал, ревновал, но она убегала. Родители не позволяли ей выйти за него замуж. Иногда Залесский в 12 часов ночи врывался в квартиру ее отца – исправника. Ловил Людмилу с кинжалом в руке. Та пряталась в кухне за печью. Если находил ее, то она выбегала во двор или к соседям. Как кошка, она прыгала с поленницы на поленницу, пряталась в сарае, в каретнике... пока ревнивец не хватал ее в охапку и не увозил добычу к себе домой.

     Однажды доктор пригласил видных дам города к себе на кофе. Угостил их, но... с касторкой, а двери зала уединения запер… За свои проделки доктор Залесский сидел даже в остроге, но, несмотря на это, свою верховую лошадь он кормил с тарелки супом и поил чаем. Вводил ее в дом к знакомым. Весьегонский Калигула...

Путешествие в Париж.

     В Замоложье врачом служил Крумбмиллер, французский подданный. В 1886 году он был направлен земством в Париж к Пастеру с двумя укушенными бешеной собакой (крестьянин Тимофей Васильев, 30 лет, и Михаил Зверев, 22 лет, сын весьегонского купца).

     Зверев мне рассказывал: «До границы мы доехали спокойно, смотрели в окна – раньше-то никуда не выезжали. Когда переехали границу, Тимофей стал дурить. Сейчас, говорит, расширю вам место. Заклацал зубами, как волк, вывернул глаза и... немцы тикают от него на другие места. Доктор его урезонивает...

     Осматривали мы и Кельнский собор. Тимофей на нем свою метку оставил: пусть, говорит, знают, что русский человек здесь был. В Париже однажды он отпросился на полдня, был в одной сермяге, липовых лаптях, рваном картузе. Черт его знает, где он сумел выпросить брюки, фрак с вырезанными фалдами, открытую сорочку и жилет, поношенные штиблеты и цилиндр. Свое одеяние принес в свертке. Дорогу, говорит, углем метил. Доктор Крумбмиллер понапрасну беспокоился... Русский человек находчив. Другой раз увидел он на пятом этаже в окне самовар. Поднялся, выпросил самовар. Радостно говорил: «Попьем, Миша, чаю! Надоел мне ихний проклятый кофель! Вот и чаю на две заварки мне дали...» Уезжая, он отнес самовар хозяевам. Был на дорогу одет опять в лапти, в которых ехал до дому. В земскую управу в Весьегонске явился во фраке, в цилиндре и в лаптях... таким и гулял по городу...»

Сосны.

     На Соколовой горе в годы моего детства еще росло двадцать старых сосен с толстыми и кривыми сучьями. Песок под соснами был покрыт хвоей, очень скользкой: мы катались тут на ногах и в конце лета находили грибы-масленики. Возле деревянной ограды Троицкой церкви были заросшие старые могилы, имевшие вид кочек. К соснам на круче мы бегали чураться: «Чур за меня! Чур за меня!» Против церкви находился убогий сарай, так называемый «божий дом», куда складывали по зимам тела самоубийц, скоропостижно умерших и убитых при дорогах. Тела несчастных лежали здесь долго, до погребенья. Всех этих убогих старались похоронить подальше от церкви, на окраине. Возле церкви — купечество, дворян, мещан.

     В 1876 году последние старые сосны в два обхвата толщиною и возраста некоторые больше 300 лет были вырублены. Толстые обрубки-комли отдали в кузницу Митрию Викентьеву на стул под наковальню, а остальные попилили на дрова. Бабушка Ненила с Соколихи очень жалела эти сосны. Одна из них будто бы пошла на балку под большой церковный колокол.

     Когда Александр Николаевич Виноградов (сын священника о. Николая), служивший потом в Китае при русском консуле, читал в земской управе публичную бесплатную лекцию об истории Весьегонска, то упрекнул градоправителей и горожан: «Чья, — говорил он, — дерзновенная рука невежественного варвара прикоснулась к этим вековым соснам, ровесницам и даже старшим основания нашего города?»

Пожары.

     В 1872 году к подвальному Ивану Петровых приехал работник со Внуковского спиртзавода. Пошел ночевать на сеновал с цигаркой. Пожарные скоро приехали. Но поповский дом уже запылал. Воду возили купеческие лошади. Из дома все почти вытащили. Павел-дьячок стал и полы разбирать, говорил, что в Красном Холме так дом спасли. А попа доктор Залесский завернул в свою шубу и донес до Казимировой без чувств. Ребят двоих, Павла и Марию, снесли сначала за два дома, на почту, а как стало и ту засыпать галками, то понесли на Соколиху, к казначею, построили их, как телят, в уголку, казначейша принесла им конфет, пряников, всю ночь не отходила от них. Дедушку, что хорошо кричал по-поросячьи, забыли в комнатушке рядом с кухней. Все уже из дома вынесли, а он все спит, глушня, ему было около 90 лет. Потом он снял рубаху, смотрит на огонь во дворе и повторяет: «Я говорил! Я говорил!» А сам не идет, упирается. Обезумел старик. Ему дали в руки игрушку, льва большого, и увели на почту. А там уже на почтовые тройки складывают конторское имущество...

Народная воля.

     Около 1883 года я нашел в городе две печатки, одна из латуни, без ручки, с грубо выгравированной надписью:"Народная воля". Другая, эллипсовидная, вдвое меньше, оборотная, с сердоликовым брелоком (цвет желтка с прожилками крови), чрезвычайно красивая, просвечивает изящными надписями с той и с другой стороны: «Единственная, не сдавайся...» - и еще что-то. На другой стороне: "Без солнца все вянет". В середине цветок и листья ландыша. Я долго хранил эти печати. Но все-таки они пропали...

SMARTик

Re: Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #7 : 16 Февраль 2017, 20:09:51 »
Спасибо большое Андрей за предоставление информации, особенно приятно что раздел начинается с описанием города который навсегда запал мне в душу. Про А.Н.Голованова знаю не больше чем указано выше, но обещаю что при появлении какой либо информации я обязательно поделюсь ею со всеми.По самому городу скажу, что здесь прошли одни из лучших лет моей жизни. Многое упомянутое в статьях действительно является правдой, кое что является спорным. Спорные вопросы возникают в связи с тем что каждый человек видит город по своему , каждый находит плюсы в том или ином, кто то наоборот. Кому то нравится быт и  история, кому то сосновые парки расположенные в самом городе , где периодически можно увидеть белку прыгающую по ветвям. Для кого то это отдых, грибы, охота, рыбалка и ягоды как диковинка , а не средство заработать. Кто то радуется бескрайними водами водохранилища не задумываясь о том сколько жизней , культурных ценностей да и сам город скрыли эти воды. С другой стороны прошлого не вернешь , величественный город со своими строениями ,садами не восстановишь, то почему бы не радоваться тому что есть. город как считаю с очень тяжелой историей и добрыми людьми. Недаром столько записей и упоминаний великих поэтов и писателей ,присутствие царей которые видели свой Весьегонск. Уничтоженный город который возводился с чистого места . Одно объединяет многих людей ,это то что кто бы здесь не был почему то всегда возвращается при первой возможности  , просто отдохнуть, отдохнуть от суеты , проблем встретиться с товарищами , думаю что это правда , потому как нет здесь старинных деревянных дворцов с резными наличниками. Несмотря на появление и развития цивилизации на уровне других городов , затухание или подъем инфраструктур ,считаю что сам воздух города пропитан чем то особенным , воздух Российской глубинки. Самое интересное что пишет ответ не коренной житель Весьегонска, а тот кто попавший сюда в первый раз и после этого объездивший половину России , вернулся и считает город своей малой родиной. Население  города конечно знают свою историю, про то сколько раз город во времена Российской Империи горел,и про размытые кладбища и про церковные храмы, которые были взорваны либо переоборудованы для установки насосов либо генераторов , и затопление , тем не менее город выжил , даже не смотря на то что в годы Отечественной войны когда казалось бы нужно было бы обустраивать, да что там строить город по новой, шли люди стоять за свою родину против захватчиков, а остальные работали на оборонку. Из всего выше сказанного могу подытожить ,проходят века ,но люди проживающие здесь во все времена были несгибаемы ,сильны духом и преодолевающие все невзгоды,  оставались и остаются доброжелательными и гостеприимными. Нам остается лишь одно, помнить , чтить и брать пример. Таких городов много, но наш особенный  :) .С ув. Санек  :uch_tiv:
« Последнее редактирование: 16 Февраль 2017, 20:12:18 от SMARTик »
--------------------------------- ------------------------------------
Всегда в творческом отдыхе и активном поиске. С ув. Санек.

Тымф

Re: Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #8 : 17 Февраль 2017, 14:05:04 »
Рад, что понравилось  :uch_tiv:
Насчёт стиля подачи материала автора сразу оговорился, каждый имеет право на свою точку зрения, снисходительный, рассудительный или восторженный тон. Я за историю о купцах Головановых и упоминание оказавшихся столь интересными записок Сиверцева автору добрую чарку бы налил  :dr_ink: А край ваш и сам полюбил немало, так что насчёт особенности - разделяю мнение полностью.

SMARTик

Re: Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #9 : 17 Февраль 2017, 20:43:59 »
Андрей прости ,но не удержавшись , продублировал твой материал в краеведческом клубе города .  :dr_ink:
--------------------------------- ------------------------------------
Всегда в творческом отдыхе и активном поиске. С ув. Санек.

Тымф

Re: Пломба А.Н.Голованов
« Ответ #10 : 17 Февраль 2017, 20:54:00 »
Андрей прости ,но не удержавшись , продублировал твой материал в краеведческом клубе города .  :dr_ink:
Да только рад, хоть тут заслуга не моя, а Василия Голованова  :uch_tiv: