874
« : 27 Сентябрь 2017, 18:39:05 »
Иван (Джон) Васильевич Шервуд-Верный.
В 1825 году все в России бредили тайными политическими обществами. Н.И. Тургенев свидетельствует: «Публика... принимала видимость за действительность: это свойство толпы во всех странах. Сколько раз до этого периода и в продолжение его можно было видеть людей, обращавшихся к лицам, которых считали вождями тайных обществ, с настойчивой просьбой принять их туда! В армии офицеры низшего ранга обращались с тем же к своему начальству; старые генералы искали покровительства своих молодых подчиненных, чтобы удостоиться той же чести. Напрасно говорили тем и другим, что не существует никакого тайного общества: умы тревожно ждали политических событий, воображали, что готовится произойти какая-то великая перемена, и никто не хотел оставаться в стороне».
Беда состояла не столько в существовании тайных обществ, сколько в том, что в каждом доме открыто высказывались ультрареволюционные взгляды. «И старики, и люди зрелого возраста, и в особенности молодежь, — вспоминает А.И.Кошелев, — словом чуть-чуть не все беспрестанно и без умолку осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды... Никогда не забуду одного вечера, проведенного мною, восемнадцатилетним юношей, у внучатого моего брата М.М.Нарышкина; это было в феврале или марте 1825 года. На этом вечере были: Рылеев, князь Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости d`en finir avec ce gouvernement («покончить с правительством»)».
Подобное положение вещей, конечно, должно было рано или поздно вызвать доносы, и они действительно вскоре последовали.
13 июля 1825 года Аракчеев известил царя, что некий унтер-офицер Украинского уланского полка Шервуд желает сообщить государю «нечто, касающееся до армии», а именно о каком-то заговоре, сведения о котором «он не намерен никому более открыть как лично вашему величеству».
Иван (Джон) Васильевич Шервуд, англичанин по происхождению, родился в Кенте, близ Лондона, в 1798 году. Спустя два года его отец по повелению императора Павла был вызван в Россию в качестве механика на Александровскую мануфактуру; благодаря этому обстоятельству он стал известен и наследнику цесаревичу Александру. Молодой Шервуд получил в России отличное образование; кроме того, он обладал от природы наблюдательностью, вдумчивым и логическим умом.
В 1819 году он поступил на военную службу в 3-й Украинский уланский полк рядовым из вольноопределяющихся. Полк квартировался в Херсонской губернии, в Миргороде; командиром его был полковник Алексей Гревс. Шервуд был радушно принят в офицерской среде и заслужил благосклонность полковника. Через несколько месяцев его произвели в унтер-офицеры, в каковом звании он и оставался последующие пять лет.
Гревс часто давал Шервуду различные поручения в Крым, Одесскую, Киевскую, Волынскую и Подольскую губернии. В этих разъездах Шервуд внимательно прислушивался к разговорам, изучал страну и людей. Мысль о существовании политического заговора возникла у него при следующих обстоятельствах. «В 1822 и 1823 годах, — пишет он в своих записках, — меня поражали всегда толки о какой-то перемене в государстве; по моему в то время мнению, важная в России перемена могла только произойти от двух причин: перемена в государе или в переходе народа из крепостного состояния в свободное... В конце 1823 года случилось мне быть на большом званом обеде у генерала Высоцкого; имение его Златополь было на самой границе Киевской губернии и примыкало к городу Миргороду; на обеде, между другими офицерами нашего полка, был поручик Новиков и из Тульчина адъютант графа Витгенштейна князь Барятинский; после обеда Новиков спросил пить; слуга в суетах, вероятно, забыл и не подал; Новиков рассердился и сказал: «Эти проклятые хамы всегда так делают»; князь Барятинский вступился и спросил, почему он назвал его хамом, разве он не такой же человек, как и он, — и ссора дошла у них почти до дуэли; но в горячем разговоре князь употребил несколько выражений, которые не ускользнули от моего внимания и дали мне повод думать, что какие-то затеи есть. Выражения заключались в том, что недолго им тешиться над равными себе. Ссора кончилась ничем. После этого случилось мне быть в доме таможенного начальника в Одессе, Плахова, где обыкновенно всегда бывали вечера, и где я всегда останавливался, когда приезжал в Одессу; на одном вечере случилось несколько офицеров из второй армии и много иностранцев, не помню, кто эти офицеры и каких полков, но эти господа до такой степени вольно говорили о царе, о переменах, которых ожидает Россия, о каком-то будущем блаженстве, так что почти никакого сомнения не имел, что что-нибудь да кроется, но что именно, трудно было определить».
Раз придя к такому мнению, Шервуд действовал дальше, как истинный англичанин, — хладнокровно, обдуманно, систематично. Но понять, что именно «кроется» за этими разговорами, ему, конечно, в значительной степени помогло почти фантастическое отсутствие у декабристов всякой конспирации.
Вскоре после вышеописанного случая Гревс послал Шервуда по полковому делу к действительному статскому советнику графу Якову Булгари, который должен был находиться в Ахтырке. Приехав туда на рассвете, Шервуд отыскал квартиру графа и, усевшись в приемной, спросил у лакея кофе и трубку. Дверь в спальню была открыта. Шервуд обнаружил, что граф не один; на другой кровати спал какой-то незнакомый ему человек. Спустя какое-то время незнакомец проснулся, и Шервуд невольно оказался свидетелем следующего разговора.
— А что, граф, спишь? — было первым вопросом незнакомца.
Булгари отвечал, что нет, так как все думает о вчерашнем разговоре, и затем спросил: «Ну, что же, по твоему мнению, было бы самое лучшее для России?»
— Самое лучшее, конечно, конституция, — не раздумывая, отвечал собеседник.
Булгари расхохотался:
— Конституция для медведей!
— Нет, позвольте, граф, вам сказать: конституция, примененная к нашим потребностям, нашим обычаям.
— Хотел бы я знать конституцию для русского народа! — иронически воскликнул Булгари и вновь захохотал.
— Я много думал об этом, а потому скажу вам, какая конституция была бы хороша, — отозвался незнакомец и принялся без запинки излагать статьи. «Я в это время перестал курить, — пишет Шервуд, — и, смотря ему в глаза, подумал: «Ты говоришь по писаному; изложить конституцию на словах дело несбыточное, какого бы объема ум человеческий ни был».
— Да ты с ума сошел, — прервал незнакомца Булгари, — ты, верно, забыл, как у нас династия велика, — ну, куда их девать?
У его собеседника заблестели глаза, он сел на кровати, засучил рукава и сказал:
— Как куда девать? Перерезать.
Булгари поморщился:
— Ну вот, ты уже заврался, ты забыл, что их и заграницей много. Ну да полно об этом, это все вздор, давай лучше о другом чем-нибудь говорить.
Здесь Шервуд велел лакею доложить о себе. Булгари позвал его в комнату и представил незнакомца: «Г-н Вадковский». В дальнейшем разговоре Вадковский, выяснив, что Шервуд служит в миргородских военных поселениях, почему-то проникся к нему величайшей симпатией и доверием. Когда Булгари зачем-то вышел из комнаты, Вадковский, немного изменившись в лице, подошел к Шервуду и сказал:
— Г-н Шервуд, я с вами друг, будьте мне другом, и я вам вверю важную тайну.
Шервуд отступил на шаг и ответил, что не любит ничего тайного.
Вадковский подошел к окну и ударил рукой по раме.
— Нет, оно быть иначе не может, наше общество без вас быть не должно.
«Я в ту минуту понял, - пишет Шервуд, - что существует общество и, конечно, вредное...» Он сказал, что сейчас не время и не место для подобных признаний, но он дает честное слово, что приедет к Вадковскому в полк. Тут в комнату вернулся Булгари, и их разговор окончился.
Шервуд решил раскрыть заговор. «Я любил блаженной памяти покойного императора Александра I не по одной преданности, как к царю, —объясняет он свой поступок, — но как к императору, который сделал много добра отцу моему». Вернувшись в полк, он стал размышлять, как переговорить об этом деле лично с царем. «Я придумал написать его величеству письмо, в котором просил прислать и взять меня под каким бы то ни было предлогом по делу, касающемся собственно до государя императора,.. потом вложил письмо в другое, к лейб-медику Якову Васильевичу Виллие, прося его вручить приложенное письмо государю императору».
Шервуд ждал ответа недолго. Его письмо, конечно, оказалось у Аракчеева, который поручил фельдъегерю доставить Шервуда в Грузино. Встреча состоялась 13 июля. Аракчеев встретил Шервуда стоя на крыльце своего дома. Осмотрев его с головы до ног, и, видимо, не найдя в молодом унтер-офицере ничего подозрительного, Аракчеев взял Шервуда под руку и повел в сад. Здесь он сделал ему выговор, что писать следует по начальству.
— Но если я не хочу, чтобы мои командиры знали об этом? — возразил Шервуд.
Аракчеев предложил рассказать все дело ему, но Шервуд настаивал на аудиенции у государя, так как дело касается непосредственно его особы.
— Ну, в таком случае я тебя и спрашивать не буду, поезжай себе с Богом, — произнес Аракчеев.
Эти слова так тронули Шервуда, что он ответил:
— Ваше сиятельство! Почему мне вам и не сказать: дело в заговоре против императора.
Просмотр сообщений
Известный производитель, конкретно на этой баночке с одной стороны надпись "Лидiи", с другой - "Сковиковой".
